О творчестве
«Вся поэзия вытекает из неоскорбляемой части человеческого существа, и я взялся за нее как за якорь личного спасения от оскорбления и злобы».
«Пусть люди добыли хлеб и молятся усердно Богу, словом, все у них будет и в полном порядке. И все-таки, если нет у них игрушки, нет досуга играть и забываться в игре иногда совершенно, то вся эта деловая и умная жизнь ни к чему, и в этом уме не будет смысла. Значит, мы, артисты, призваны дать людям радость игры против необходимости умереть».
«У человека, почти у каждого, есть своя сказка. И нужно не дела разбирать, а постигать эту сказку».
«В душе моей, верю я, таятся слова несгораемые, и, сжигая мысленно все свои книги прошлые, я держусь за веру свою в то, что напишу наконец книгу несгораемых слов. Эта вера, однако, держится вся на какой-то вечно дрожащей струнке и — такое дело художника! – на открытой струне: каждый может махнуть по ней кулаком».
«Путь мой правильный, но беда моя в чем-то другом: нужно узнать, отчего я с таким трудом достигаю так мало, что вижу в достигнутом только ничтожную часть себя».
«Занятие словесным художеством, бывает, обрывается, и тогда все сделанное становится похожим на записанные сны, никому не нужные».
«Художник своей творческой властью преображает жизнь так, что в ней нет как будто ни судьбы, ни экономической необходимости, ни долга, ни скуки. Каждый под влиянием искусства поднимает голову повыше, разделяя с автором чувство победителя скуки: в этом и состоит мораль искусства и его полезность. И оно единственно в этом».
«Претензия на учительство — это склероз всякого искусства».
«Как сделать, чтобы, не уступив ничего из себя, завоевать широкого читателя?»
«Когда у меня довольно собрано материалов, чтобы написать что-нибудь, я не пишу, а дожидаюсь чего-то. И действительно, по мере того как материал отдаляется, вокруг него образуется как бы своя волшебная атмосфера, и все лучше и лучше. А писать всё не хочется. Начинается тревога — как бы материал в этой приятной дымке совсем не ушел. И мало-помалу он правда уходит, пока наконец не является вопрос: да и было ли что-нибудь? Вот тогда, пересмотрев записанное, открываешь в нем горючее и сам загораешься. Это значит овладеть своим материалом».
«У писателя в его книгах должно быть, как у самого хорошего хозяина: все вещи собрал любимые, знакомые и нужные. Жизнь писателя тем страшна, что те два-три часа и то не каждый день – ведь только каких-нибудь два часа творчества! остальные часы, 22 часа в сутки, пустые часы эти существуют лишь для подготовки тех двух настоящих часов жизни; у людей нормальных жизнь должна оставаться цельною во все 24 часа».
«Мой враг в творчестве — это прежде всего моё собственное желание повторять себя самого без всяких новых усилий и на этом повторении строить своё благополучие».
«Большое искусство — это одна из форм аскетизма. Художник – это монах, девственник, часто имеющий облик распутника, это монах «в душе». И вот именно поэтому, как все признают, семейная жизнь художника находится в противоречии с его призванием».
«Как узнать истинные переживания от литературных, где настоящий Бог и литературный?.. Если все мои поэтические переживания происходят из двух родников: детства и любви, если это алтарь, то как быть: писать о самом алтаре или прислушиваться издали к звукам, исходящим оттуда?.. Если ловить звуки, то кажется, говоришь не о самом главном... и не знаешь, нужно ли о нем говорить... Если говорить о самой тайне, то, приглядываясь к тайне, можно ее осквернить. Я могу писать всю жизнь о других людях, скрывая себя. Могу написать одну только книгу о самом себе. Могу, наконец, создать вокруг своей тайны искусство… могу вечно петь в новых и новых песнях о тайне, не подступая к ней… Что избрать?»
«Что еще хочется мне написать? А вот давнее желание описать детство и любовь... Да вот, но будто жалко расстаться... Какие чудеса там, в глубине природы, из которой я вышел. Никакая наука не может открыть той тайны, которая вскрывается от воспоминания детства и любви».
«Чувствую, что путешествие, которое я совершил по жизни, еще не описано. Но мне хотелось бы описать его так, чтобы это было не воспоминание, а материал для будущей жизни. Есть такие переживания, которые остаются для меня загадочными, неясными. Мне кажется иногда, что если бы я выяснил их значение, то мне стали бы ясны главные моменты мировой души».
«Если у писателя есть свое оригинальное содержание, то он никогда не будет неоригинальным по форме».
«Метод писания, выработанный мной, можно выразить так: я ищу в жизни видимой отражения или соответствия непонятной и неведомой жизни моей собственной души. Встречаясь с достойным писания сюжетом, вдруг получаешь как бы веру и, не находя, страдаешь неверием. В своем прошлом я «засмыслился» и потому не могу о нем писать, нет концов клубка. Нужно верить в настоящее, знать, кто я, чтобы писать о прошлом».
«Не нужно быть очень жадным к материалам и всюду совать свой нос, как чайка в воду, большей частью напрасно. Нужно добиваться, чтобы всё нужное само приходило, являлось непременно, как ежедневно является свет».
«Да, слава Богу, есть еще на свете для меня некоторые такие прекрасные вещи, о которых мне и в голову не приходит, что их можно описывать».
«Выходить за пределы своего дарования под конец жизни свойственно всем русским большим писателям. Это происходит оттого, что посредством художества, кажется, нельзя сказать «всего». Вот в этом и есть ошибка, потому что «всего» сказать невозможно никакими средствами, и если бы кто-нибудь сумел сказать «всё», то жизнь человека на земле бы окончилась».
«Я отдал свою молодость смутным скитаниям по человеческим поручениям и только в тридцатилетнем возрасте стал писать и тем устраивать свой внутренний дом. Я не был декадентом-эстетом, но презирал народническую беллетристику, в которой искусство и гражданственность смешивались механически. И потому я искал сближения с теми, кого вначале называли декадентами, потом модернистами и, наконец, символистами».
«Да, я считаю, книга должна быть непременно интересной, это главное качество книги — быть интересной в том смысле, чтобы автор сдерживал печаль про себя (подвиг) и, обращенный к читателю, увлекал (жил). Один из основных признаков жизненности книги, если после чтения читателю кажется, что это про него писано. Да, как ни вертись, а искусство, должно быть, всегда паразитирует на развалинах личной жизни. Но в этом и есть особенность подвига художника, что он побеждает личное несчастье».
«Творчество — это реализация запросов бытия и сознания. Всякий большой писатель в России делается мало-помалу «властелином сознания», таким образом, его деятельность, исходя из игры (как всякое творчество), перемещает его в класс монополистов сознания».
«С первых дней занятие литературой сделалось моим ремеслом, и если что и получилось сверх съеденного мной за труд хлеба, то вышло нечаянно, по усердию и ревности».
«Как писатель я отличаюсь от многих писателей теперь тем, что завоевал себе свободу в отношении к материалам: мне совсем не нужно ни книг, ни быта, всё это приходит само собой в помощь к чему-то главному. Быт и книги в моем понимании — это ответы, а ценное — это рождающиеся в себе вопросы, большие, с которыми постоянно живешь, и бесчисленные малые. Вот это сознание, что никакая книга, никакой мудрец, никакая среда не прибавят тебе ничего, если внутри тебя не поставлен вопрос, и если есть вопрос — убеждение, что на всяком месте можешь ты найти ответ. Так мало-помалу я стал вместо библиотеки посещать поле и лес, и оказалось – там читать можно так же, как и в библиотеке».
«Мое знание неповторяемости создаваемой мной вещи находится в знании себя внутреннего: там внутри меня есть такой глаз личности, которого нет у другого; я им увижу, назову это словом, и люди будут это понимать, потому что я увидел и назвал такое, чем они живут повседневно, а не видят».
«И вот в этом весь секрет художника: найти какой-то способ самоочистки и такой гигиены духа, чтобы обрадованному подходить к человеку и видеть его не изуродованным, каким он есть, а в тех возможностях, которые он несет в себе».
«Всякий художник, по существу, непременно девственник, влюбляется, но никогда не отдается жизни, и если бы отдался, то перестал бы быть художником».
«Раньше я писал, понимая читателя как друга, может быть, в далеком будущем, и дивился, когда находил современников, до которых доходило мое писание. Теперь современники представляют собой властную организацию цензоров, не пропускающих мое писание к будущему другу. Литература, вероятно, начнется опять, когда заниматься ею будет совершенно невыгодно».
«Я накануне решения бежать из литературы в какой-нибудь картофельный трест».
«Дорогой, не углубляйтесь в чтение таких умных книг. Вам кажется, что этим самоуглублением вы достигаете высшей ступени относительно окружающего вас общества, на самом же деле вы через умные книги становитесь просто умнее себя самого, и это воображаемое более умное существо в вас презирает, в сущности, не окружающую среду, а вас самого настоящего, без книг, просто сказать: чужими мыслями вы убиваете в себе собственное творчество — всегда гениальное дитя».
«Писателя и вообще художника я понимаю так, что в его произведении лично он, как человек, совершенно не виден, но если кто хотел бы допытываться о личности этого художника, желая понять его произведение и с этой стороны, то чтобы для тайновидца открывались бы все сокровеннейшие, все самые затаенные человеческие уголки души художника без всяких комментариев».
«Риск при творчестве состоит в том, что ты утратишь в себе художника и останешься обыкновенным человеком, каким-нибудь бухгалтером, и должен вперед помириться и принять свое бытие в жизни. Ты бросаешься в бездну с последними словами: «Ладно, если нет — буду жить просто бухгалтером». Вот когда согласишься на это, жить на земле бухгалтером, то демоны оставляют тебя и ты, как творец, являешься хозяином дела и создаешь прекрасное».
«Лес оделся, и как будто зеленые горы стали перед нами. Всё поет. Но я, как всегда, в это время лишаюсь способности, как все говорят, творить, и как я понимаю, дополнять от себя, чего не хватает в мире: теперь нечего дополнять, всё полно, и не мне, а кому-то другому прийти и взять это счастье».
«Вот бывает красиво так, что хочется из этого что-нибудь делать и тут же записывать в книжечку, но бывает до того красиво, что и в голову не приходит записывать, а только жить хочется, и вот это именно и есть настоящее счастье!»
«Да, пожалуй, так можно сказать, что всякое настоящее творчество есть замаскированная встреча одного любящего человека с другим, и часто на таких больших отрезках времени, что без книги, картины, звука эти люди в пределах земли никак не могли бы встретиться. Через тоску, через муку, через смерть свою, через все препятствия силой творчества переходит человек навстречу другому, и эта «культурная» связь людей начинается, как я думаю, силой первого взгляда на вещь».
«Самое главное в этой моей профессии было, что она требовала всего человека, и совмещать занятие искусством слова и чем-нибудь еще для меня было невозможно».
«Я, переиспытав в своей жизни всякие беды, пришел к тому, что людям нельзя жить одним страданием, и что если я буду писать о радости, которая заложена в существе жизни, то все будет у меня хорошо для моего народа, и сам я выполню свое назначение и долг. Жизнь есть великое сокровище, и человек хочет им обладать».
О литературе
«Понимающих литературу так же мало, как понимающих музыку, но предметом литературы часто бывает жизнь, которою все интересуются и потому читают и судят жизнь, воображая, что они судят литературу».
«Тот, другой приближается, всматриваюсь: книжка в руке, слава тебе господи! с книжкой человек не опасен, он друг мой».
«За поэзию нельзя давать ордена и чины».
«Государство нуждается не только в полезных писателях, но в совести и правде литературы».
«Все революционеры, начиная от декабристов, смотрели сквозь пальцы на художников: поэты и художники, начиная с Пушкина, были вольноотпущенниками революции».
О жизни
«Так легко вращается прекрасный зеленый мир, а я не верчусь вместе с ним, а иду тяжелой дорогой… прямой, прямой».
«Первая и самая большая роскошь, которую я себе дозволяю, это доверие к людям».
«Так ясно, что жизнь постигается в очень короткое время и даже в момент, а всё остальное, данное — напрасное карабканье вверх. Так ясно и почему мы так мучимся над разрешением мировой задачи и не можем ее разрешить: просто мы не живем полной жизнью, не причащаемся ее постижению собственным подвигом».
«Всегда представлялось, будто я — несовершенное и обделенное существо, я не смею сказать свое, потому что где мне... я представлял себе, что это существо тут, между нами: Гёте, Шекспир, Толстой? даже не эти, а просто люди старшие, учителя, устроенные семейные деловые люди, люди труда и проч. А потом, когда живешь и к этим людям вплотную подходишь – они исчезают, и так ясно, что то существо, совершенное и высшее, перед которым боишься, стыдишься, стесняешься, не в людях, а лишь почивает на людях».
«Несчастье всего нашего существования в том, что мы живем в стороне от нашей души и что мы боимся малейших ее движений. Нужно, чтобы каждый человек нашел для себя лично возможность жить жизнью высшей среди скромной и неизбежной действительности каждого дня».
«Понимаю ошибку Руссо, Толстого и всех, кто зовет людей к «простоте»: они думают, что жизнь проще, значит, и легче, между тем как проще жить гораздо труднее. И самое трудное, что стремление к простоте жизни является у сложнейших душ, а всё простое стремится к сложности».
«Да, если дома тепло и можно быть сытым и есть хорошая лампа, то зима куда интереснее лета».
«На одной стороне Союза, на западе стоит страшный враг – это разумное мещанство немцев, на другой, восточной стороне иррациональное мещанство китайцев. Трудно сказать, которое сильнее и опаснее для большевика: мещанство немецкое соблазняет разумным устройством повседневной личной жизни, согласованной, впрочем, и с жизнью общественной; китайское мещанство, презирающее материальное расширение благ в своем пассивном сопротивлении насилию соблазняет своей личной свободой, которая остается и у раба в его ночных сновидениях, и у смертельно больного, когда сама боль как бы устает и на короткое мгновенье уходит. Этим формам немецкого стационарного мещанства только по внешности противоположно американское динамическое мещанство, где в абсолют взят не покой, а вечное движение. Но это, конечно, тоже одна из форм мещанства, характерного, вообще, разобщенностью между собой личностей, составляющих то или другое общество или государство».
«При пересмотре фотографий: как-то ничего не остается связанным с недавним прошлым, как будто время так, само по себе проходит, и к нему жизнь не пристает; что же это, жизнь моя холоднеет и не вяжется со временем? или нет, я такой же, а время стало холодным?»
«Есть глубже тоски слой души, царство безнадежности».
«Радость и счастье — это дети любви, но сама любовь, как сила, — это терпение и жалость».
«Всем научились пользоваться люди, только не научились пользоваться свободой. Может быть, бороться с нуждой и крайней необходимостью гораздо легче, чем со свободой. В нужде люди закаляются и живут мечтой о свободе. Но вот приходит свобода, и люди не знают, что с ней делать, люди дуреют, имеют возможность летать, а сами мечтают о натуральном хозяйстве».
«Жизнь желанная — это игра, все, кто может, играет, а кто не может, трудится в надежде когда-нибудь поиграть».
О России
«Россия вся такая же: мечтает и утопает в грязи».
«…вся Россия говорит речи, и никто ничего не делает».
«Завтра погибнет мой сад под ударами мужицких топоров, но сегодня он прекрасен, и я люблю его, и он мой».
«Но бывает взгляд на детей как бы со стороны и как на чужих, тогда через лицо ребенка просвечивают бесчисленные пороки его предков. Эти дети очень страшны. Вообще это прозрение очень страшно. У меня это было лишь раз (мистически), а так для всех это понятно, если смотреть на детей беспризорных. Гоголь такими глазами смотрел на русских».
О Боге
«Вообще, если говорить о самом Боге, то никогда нельзя знать, о Нем ли говоришь… Чтобы сказать о Боге, нужно… очень многое… Бога нужно прятать как можно глубже…»
«Верю, что существует мир, созданный Богом, и человек его душа».
«Креста для человека Бог не творит».
«Бессмертие не идея, а самочувствие жизни — это есть чувство жизни».
«Да, это очень верно, что что я держусь верой в людей и что в Бога начинают, должно быть, по-настоящему верить, когда теряют последнее зерно веры в человека».
«Русские люди тем хороши, что разные, и оттого всё ждешь какого-то очень хорошего».
«Быть русским, любить Россию — это духовное состояние».
О природе
«Весна родится в марте, как ребёнок с чистыми глазами, целует, не думая, нечаянно».
«Сколько проталин — столько облаков».
«Кончилась алмазная весна света, плачет серыми слезами весна».
«Чем успокаивает шум моря, когда стоишь на берегу? Мерный звук прибоя говорит о больших сроках жизни планеты Земли, прибой – это как часы самой планеты, и когда эти большие сроки встречаются с минутами твоей быстренькой жизни среди выброшенных на берег ракушек, звезд и ежей, то начинается большое раздумье о всей жизни, и твоя маленькая личная скорбь замирает, и чувствуешь ее глухо и где-то далеко…»
«Встреча с озером была счастьем, через это я вернулся к себе и понял, что озеро мне было как икона молящемуся».
«Бывают дни, когда солнце светит трагически: кажется, вот-вот что-то случится, и лучше не надо ходить далеко».
Еще о русской классике
Репетиция «Трех сестер» и «Вишневого сада»