Петербургские зимы
Послереволюционный Петербург глазами Георгия Иванова. Проза поэта, которая так отличается от ровного правдоподобия обычных мемуаров, что сразу понимаешь: все эти сгущения, невероятные совпадения, символы и знаки на каждом шагу — всё это миф, творимый на наших глазах увлечённым рассказчиком. И вместе с тем именно в этой полудокументальной, полумифологической книге — та подлинность, которой больше нигде не найти и ради которой стоит ее читать и перечитывать.
«Есть воспоминания, как сны. Есть сны — как воспоминания. И когда думаешь о бывшем "так недавно и так бесконечно давно", иногда не знаешь, — где воспоминания, где сны».
Когда, интересно, все они находили время писать свои шедевры? Судя по мемуарам, и не только этим, персоналии Серебряного века только и делали, что перемещались в пространстве, ходя по кругу друг к другу в гости, выступая на поэтических вечерах и сталкиваясь в общественных локациях, всяческих собачьих площадках, привалах комедиантов, башнях и книжных лавках. Нет еды, дров, электричества, денег, прошлого, будущего, хорошей погоды тоже никогда нет, но все они куда-то движутся, спотыкаясь, по льду, по сугробам, сквозь снег с дождем и туман.
«В тумане бродят странные люди».
Это Ахматова, Блок, Гумилёв, Сологуб, Кузьмин, Есенин, Городецкий, Мандельштам, Северянин, Хлебников, Нарбут, Рюрик Ивнев.
«Вперемежку с ними — лицеисты, правоведы, какой-то бывший вице-губернатор, побывавший в ссылке, какой-то изобретатель "сердечного магнита" — наивернейшего средства привлечь сердца отступников на лоно старообрядчества».
«Еще какие-то люди. Тоже поэты, или музыканты, или философы, — кто их знает».
«Чем больше проходит времени, тем яснее видны истинные масштабы отдельных событий и связь между ними. Все как бы встает на свои места».
Книга фрагментарна в самом лучшем смысле. Сценки, диалоги, детали, которые врезаются в память.
«Блок всегда нанимал квартиры высоко, так, чтобы из окон открывался простор».
«В 1919 году, в эпоху увлечения электрификацией и другими великими планами, один поэт предложил советскому правительству проект объединения столиц в одну. Проект был прост. Запретить в Петербурге и Москве строить дома иначе, как по линии Николаевской железной дороги. Через десять лет, по расчету изобретателя, оба города должны соединиться в один — Петросква, с центральной улицей — Куз-невский мос-пект. Проект не удалось провести в жизнь из-за пустяка: ни в Петербурге, ни в Москве никто ничего не строил - все ломали. А жаль!»
Одна из лучших книг о Серебряном веке, его атмосфере и его лицах, хорошо, мало и совсем не известных.
«Зеленая змея»
Маргарита Сабашникова неуловимо напоминает Лизу Дьяконову, автора «Дневника русской женщины»: из того же «серебряного» времени, тоже купеческая дочка, тоже необычайно талантлива, тоже вырвалась на учебу в Париж. Только более счастливую Лизу, у которой всё получилось, которой удалось развить и воплотить свои таланты и прожить гораздо дольше (91 год). И которая тоже оставила нам историю своей жизни.
Маргарита занималась религиозной и светской живописью, иконописью, писала стихи, переводила немецких мистиков, написала биографию Св. Серафима Саровского.
Книга воспоминаний «Зелёная змея» (1954) была написана на немецком и опубликована в Германии, русский перевод вышел у нас только в 1993-м. Книга исключительно интересная, читается стремительно — благодаря и писательскому мастерству, и содержанию:
- парижский роман и брак с Максимилианом Волошиным,
- изучение живописи под руководством Репина и Коровина,
- встречи с Толстым, Бердяевым, Маяковским, Андреем Белым, М. Чеховым, Бальмонтом (сестра матери Маргариты была женой Бальмонта),
- дружба с Вяч. Ивановым, «тройственный союз» с ним и его супругой Лидией Зиновьевой-Анибал, жизнь в знаменитой «башне»,
- увлечение антропософией, знакомство с Рудольфом Штайнером и участие в строительстве знаменитого Гётеанума.
Описание детства, московской городской усадьбы, домашней учительницы и оригинальной системы обучения (домашнего) хочется перечитывать!
Книга, к сожалению, осталась незавершенной, как и сам Серебряный век, утонувший в русской революции.
Из «Воспоминаний» Евгении Герцык
Самые умные и запоминающиеся воспоминания о Серебряном веке. Не просто изложение событий — пропущено через сердце, глубоко осмыслено. Портреты — живые, психологические характеристики — меткие. И книжечка-то небольшая, а сколько в ней вместилось! Главы: Вяч. Иванов, Макс Волошин, Лев Шестов, Бердяев. Удивительно рассказано о детстве и первой любви.
«В любовь приносишь всю муть своей жизни, своего сознания, — нет проявителя сильней любви. Но что же – все постыднейшие заблуждения, если их дострадаешь до конца, могут стать камушками, ступенями, взбираясь по которым, человек и вправду очищается».
«И вот кончилась жизнь. Не его ещё, не моя. Жизнь наших отношений. Как всегда едва повернешь последнюю страницу – жгучий укор себе: зачем так мало дала? так скупо?»
«В моё молодое время страдание было в чести. Верилось, что только через него путь. Радость жизни была под подозрением, казалась недостаточно глубокой. Теперь неизбежен перегиб в другую сторону: ненависть к страданию, презрение к нему укрепилось в современном сознании».
(О Вяч. Иванове) «Каким обнищалым казался он мне! Не знала я, что лирику периодически нищать, опустошаться до дна – это жизнь его, это хлеб его».
(О вечерах на «башне») «Однажды бабушка привела внука на суд к Вячеславу Иванову, и мы очень веселились на эту поэтову бабушку и на самого мальчика Мандельштама, читавшего четкие фарфоровые стихи».
«Я счастлива на иной лад. Насилие над своим сердцем, проталкивание себя в аскетическую религиозную щель, потом бунт, кидание из стороны в сторону – и вдруг: под влажным весенним ветром – стряхнуть с себя, как прошлогодний лист, и бунт этот, и это насилие… Разлиться вширь – во всем угадывать новую значительность».
«Непрерывный высокий пафос мысли, непрерывная лихорадка войны, в которой тогда жили, требовала разрядки в смехе. И умели же мы с ним смеяться – дерзко, отчаянно, не щадя своих же святынь, – все просмеять насквозь, как струей холодного воздуха, чтобы нигде застоя».
«И тут мы обнаружили, что все сторонники благополучия, все оптимисты – Вяч. Иванов, Булгаков, Эрн – и вправду жительствуют на широких бульварах, а предсказывающие катастрофу, ловящие симптомы её Шестов, Бердяев, Гершензон – в кривых переулочках, где редок и шаг пешехода… Посмеялись. Поострили. Затеяли рукописный журнал «Бульвары и Переулки».
(Свадьба Аделаиды Герцык) «Сегодня в два часа была наша свадьба, дорогие мои, тихая и целомудренная. Обручались рабы божии… Присутствовали только Макс, зять Дмитрия – Ц. с племянницей и Дима с Юриком. Шаферами были Макс и Юрик, оплакивали меня Любочка и Дима, свидетелем был Ц. Он генерал, так что все-таки был свадебный генерал. Я была без вуали, но с белыми розами – m-me Holstein {Мадам Гольштейн} прислала мне великолепный букет, а Макс принес мне une gerbe {Охапка (фр.).} вишневого цвета. Мы ехали в церковь вчетвером, и всю дорогу Макс читал нам свои последние парижские сонеты. Вернувшись домой, выпили кофе и малаги, и потом все разошлись. Дмитрий с Максом пошли на лекцию Бергсона, а меня оставили отдыхать, и вот я одна сижу, вернее, лежу, и на пальце у меня блестит толстое кольцо».
«История человека начинается для него не во вчерашнем каменном веке, а за миллионы миллионов лет, там, где земля оторвалась от солнца, осиротела. Холод сиротства в истоке. Но не это одно. Каждой частицей своего телесного состава он словно помнит великие межзвездные дороги. Человек – «путник во вселенной».
«Раз я целый вечер под говор курящих, бегающих собеседников просидела в кожаном кресле Льва Исааковича, в кресле со строго рассчитанным выгибом спинки, локотников; нажмешь рычажок – выдвинется пюпитр, другой – выскочит подножка для протянутых ног. Покоит. Не встать. Пожалуй, и не нафилософствуешь в таком кресле. Другие русские философы писали, присев на каком попало стуле, у Влад. Соловьева, кажется, и стула своего не было».
Еще об именах Серебряного века
«Я маленькая поэтесса с огромным бантом»
Серебряный век в лицах
Гостиная Серебряного века