Букет за мной
Я была благодарна тем людям, которые в меня поверили, поскольку в этом институте мне нравилось всё: и то, что он единственный в стране, и то, что он находится в центре Москвы в таком фантастическом здании, и то, что Пушкин рядом. Ужас перед экзаменами уживался с необъяснимой подспудной уверенностью, что всё так красиво устроили, конечно, для меня. Правда, было немного жалко Герцена (еще один памятник), за то что он стоит спиной к родному дому и никогда — никогда! — не может на него посмотреть. А Пушкину я пообещала возложение букета, если всё пройдет удачно.
Всё прошло удачно, несмотря на то что к поступлению я шла по трупам. По пути на первый экзамен на дороге валялась раздавленная кошка. Ужас нарастал. Когда темой сочинения оказалась «Гроза» Островского, ужас достиг предела, потому что второй темой была гражданская поэзия Некрасова, а третьей — неизвестная мне современность.
Но когда я настрочила «Грозу» — быстро, чтобы успеть проверить сочинение земляка, поступавшего вместе со мной, стало не до ужаса. Сидящий рядом дяденька (а были сплошные дяденьки и, реже, тетеньки (мне восемнадцать, остальным за тридцать) увидел, что я бойко расправляюсь с чужими ошибками, и робко протянул свой черновик. Его примеру последовали другие, неуверенные в собственной грамотности.
Я работала без передышки. То, что это помощь конкурентам, в голову не приходило. Так хотелось, чтобы мы все поступили! Даже не успела пробежаться напоследок по своему сочинению. Впрочем, на установочной сессии, на одном из первых зачетов, преподаватель прочитал мою фамилию и спросил: «Так это у вас во вступительном сочинении не было ни одной ошибки?» И посмотрел, как на музейную диковину.
А на экзамене по истории я насмешила преподавателей, ответив на вопрос «На какой срок рассчитана продовольственная программа?» — от балды: «До 2000-го года». Я опять не успела от древности дойти до современности, но подумала, что уж до конца века страну накормить успеют. Смеялись все, но какой там был правильный срок, не сказали.
Решающий балл мне принес английский, самый легкий из экзаменов. Надо было просто беседовать с преподавательницей. Однако те, кто окончил школу давно либо никогда не дружил с иностранным, унывали именно поэтому. А один абитуриент прибыл с Дальнего Востока, он там китайский изучал, и для него приглашали специального преподавателя.
А вот Пушкин моего букета не дождался: сразу завертелась установочная сессия, надо было научиться ездить на метро, да еще давали бесплатные пропуски в театры!
Таких, как я, много
Поступив в Лит, я впервые была осознанно счастлива, ощутив редкое и в жизни, и в творчестве состояние того, что совпала сама с собой. В этом мире оказалось не просто место для меня — вокруг было множество таких, как я. Абсолютное ощущение дома. Должно быть, все испытывали нечто подобное и смотрели друг на друга доброжелательно и с любопытством.
Так же рассматривали нас и преподаватели. На следующей сессии кто-то из них диву давался: «Надо же, первокурсники только что приветствовали выпускников! Никто их не организовывал... Подхожу: что за толпа? Напились, подрались? Да нет, говорят, первокурсники к выпускникам подходят, поздравляют!»
Взаимоотношения на курсе тоже были нормальными. Иностранцев у нас училось мало, один болгарин, а вот студентов из союзных республик — достаточно, в том числе азербайджанец и армянин. И когда начались события в Нагорном Карабахе, отношения между ними сохранялись вполне корректные.
Не надо колготок
Однако расслабляться не стоило. Вылететь отсюда было куда легче, чем поступить, судя по рассказам знатоков, а я уже не могла представить себя вне этого мира.
Еще до поступления я перечитала всё, что могла найти о Литинституте, в том числе повесть Инны Гофф «Поэтом можешь ты не быть». В ней рассказывалось о студентах послевоенного времени, которые тогда и учились, и жили в историческом Доме Герцена.
На тех, кто уже поступил, я раньше смотрела снизу вверх, как на избранных. И чудовищным показалось то, что одна знакомая, пройдя творческий конкурс, не поехала поступать — по меркантильным соображениям, выбрав какой-то «вариант». Еще больше обескуражили соседки по комнате в литинститутской общаге: они сообщили, что приезжают уж который раз, честно говоря — помотаться по московским магазинам, детям колготки купить, а экзамены — дело пятое, это как получится.
У меня не было «вариантов», мне не нужны были колготки, я этого вообще не могла воспринять. А колготки меня до того охладили, что я переехала к сестре, тоже студентке, и романтика общаги на улице Добролюбова более меня не прельщала.
Жалко пятак
Творческие семинары традиционно бывали по средам. Приставкин, к которому я попала, назначал их на шесть вечера, чтобы днем мы могли ходить по редакциям и предлагать свои рукописи. Не знаю, ходили остальные или нет. Для меня это была возможность выспаться и побездельничать, отдыхая от лекций и шквала знаний, который обрушился на наши головы.
Фамилия Приставкина и его проза были мне до того момента незнакомы, и почему он выбрал меня в ученики, оставалось загадкой. Сам Анатолий Игнатьевич оказался низеньким добродушным старичком — в 1985-м ему было всего 54 года, но тогда я воспринимала его именно так.
На первой встрече все, кроме меня, читали для знакомства фрагменты из своих произведений. Я постеснялась, и на меня не давили. А после семинара нам с мастером оказалось по пути до метро. Приставкин интересовался, в какой семье я выросла, в каком городе.
А потом радостно сообщил: «А я тебя откопал в отвале! Мне понравилась твоя искренность, практически дневниковость». Я похолодела: стало быть, повестушка, на которую возлагались все надежды и о которой из журнала «Юность» написали: «С этой повестью можно поступать в Литинститут», — она уже валялась в корзине с мусором! Следовало сказать слова благодарности, но я в те годы была абсолютно диким существом и не умела выражать чувства.
Тем временем мы спустились в метро, где я поворачивала на «Пушкинскую», а Приставкин — на «Горьковскую». Мастер вручил мне пятачок на память. Нужно было хоть пятак сохранить! А я тут же сунула реликвию в турникет.
Настоящий Мастер
Гуляя вместо обеда по Тверскому бульвару и окрестным улицам, я набрела на букинистический магазинчик, а в нем — на книгу А.И. Толстый зеленый том «Избранного» был уценен. Таким образом, я тоже откопала Приставкина в отвале. В этом факте было что-то неприятно-второсортное, но короткие рассказы мне понравились.
Особенно про собаку, брошенную дачниками. То, что человек, переживший военное детство, сиротство, детский дом, холод, голод и жестокость, способен ощутить кого-то еще более несчастным и пожалеть, как самого себя, бессловесное существо, говорит о многом.
Знаменитую «Тучку» я читала в рукописи. А.И. дал ее студентке с нашего семинара, а она — мне, с условием потом переслать ей по почте, чтобы она могла вернуть мастеру лично на следующей сессии. Книга стала потрясением. Я читала ее не отрываясь, не замечая текущих слез, и Приставкин из разряда обычных советских писателей, создающих обычные произведения соцреализма, превратился для меня в Автора «Тучки».
Семинар Приставкина
Я сразу привыкла к нашему семинару и не воспользовалась возможностью перевестись на очное отделение, а впоследствии не стала брать академический отпуск по уходу за ребенком, чтобы не отбиться от своих.
То, что свои значительно старше, меня не подавляло. Я всегда или дружила со старшими, или просто находилась в их обществе. Но дружба дружбой, а учеба — процесс, идущий всерьез и на равных, и тут разница в 10–15 и более лет очень даже давала о себе знать: мои однокашники и прочитали, и написали во столько же раз больше меня. Тут, чтобы просто оставаться на месте, требовалось очень быстро бежать, и мне приходилось постоянно догонять.
Надо сказать, что на обсуждениях, которые вообще проходили корректно, я чувствовала щадящее к себе отношение семинаристов, однако без обидной снисходительности и взрослого высокомерия. А на четвертом курсе, когда А.И. сообщил, что может провести на проходивший в 1989-м Всесоюзный семинар молодых писателей одного из нас в качестве вольнослушателя, дружно выбрали меня. Возможно, остальные просто перелезли через забор, поскольку повсюду мелькали знакомые лица, но и благородство очевидно.
Старостой был Петр Кожевников из Ленинграда, участник легендарного альманаха «Метрополь», фактически — сложившийся писатель. Авторитет его признавался всеми, что сразу стало поводом для ревности А.И. Мне кажется, тот понимал, что мы, семинаристы, воспринимаем их обоих примерно в одной весовой категории, и что Петр и сам мог бы вести семинар.
Остальные — Игорь Вегеря из Донецка, Светлана Пушкина из Карелии, Галина Галимова из Ташкента, Сергей Жмакин из Кургана, Владимир Лобанов из Подмосковья, Анатолий Дячинский, Лариса Ступникова, Сергей Байрацкий, Николай Коняев — в те годы не имели громких литературных биографий и значительных публикаций. Несмотря на нашу разницу в возрасте, у них всё было впереди, как и у меня.
Семинары проходили по отработанной схеме. Приезжая на сессию два раза в год, заочники вручали друг другу то, что хотели вынести на обсуждение. Это мог быть как рассказик на пару страничек, так и пухлый роман. И надо было между лекциями-семинарами-зачетами-экзаменами успеть прочесть и передать следующему машинописный экземпляр (подчас слепой), ведь тогда — о ужас! — не было ни компьютеров, ни электронной почты. Мы не могли обменяться текстами заранее.
Еще выбирали общую тему по традиционному круговому семинару, и эти работы отправляли уже Приставкину, а он писал обзор и рассылал всем участникам. И всё — по обычной почте, в бумажных конвертах! Не каждая тема оказывалась интересна, и приходилось строчить отписки, но одна из таких тем, «Спутник», неожиданно дала толчок сюжету, который потом превратился в уже не учебный рассказ, а потом — в повесть.
Долой романтизм
В самом начале пути я услышала чье-то мнение, внушившее оптимизм: Приставкин не гнет под себя студентов, в отличие от некоторых других руководителей, ученики которых должны быть маленькой копией мастера.
И действительно, А.И. оказался человеком тактичным, не выражал категоричных мнений, не навязывал собственных взглядов, радовался, если у кого-то наблюдался прогресс. Он делился с нами опытом общения с редакторами, объяснял, как правильно войти, например, в редакцию журнала, как заговорить. А когда начались его загранпоездки, много и интересно рассказывал о странах, в которых побывал — для нас тогда это был единственный способ узнать что-то неформальное о «том» мире.
Привезенными оттуда книгами мастер тоже щедро делился. Помню, что Абрам Терц поразил меня не столько содержанием, сколько полиграфическим качеством: прекрасная плотная белая бумага, но книга при этом очень легкая, а часть текста напечатана синими буквами! Информация тогда имела особую цену. Многие переплетали толстые журналы, и такие самодельные книжки А.И. дарил своим студентам. Мне досталось «Знамя» с прозой Окуджавы и со стихами Евтушенко и Георгия Иванова.
Сейчас я понимаю, что годы нашей учебы совпали с зенитом его успеха: вышла «Тучка», Приставкин стал всемирно известным писателем, публичной фигурой, его повсюду переводили и приглашали. Наконец, вторая половина 80-х – начало 90-х — это время, когда он был по-человечески счастлив: молодая жена, только что родившаяся дочка Маша. А.И. тогда просто лучился счастьем! Конечно, это не могло не отражаться на его отношении к студентам.
Тем не менее, во всеобщую эйфорию и бесплатную раздачу слонов это не превращалось, судя хотя бы по тому, что наш семинар пришел к выпуску не в полном составе. Творческая несостоятельность определялась только мастером. Его незачет автоматически означал вылет из института, хотя бы по всем предметам ты имел пятерки с плюсом. Разобраться с академической задолженностью было куда проще.
И вот на третьем курсе, без подробных объяснений и обсуждения на семинаре руководитель отверг мою повесть, ставшую впоследствии несколько раз изданными «Миражами счастья в маленьком городе». Я сделала вывод, что «это здесь не воспринимается». А ведь «этим» была, собственно, сама я. И что делать в такой ситуации? Самолюбие никогда бы не позволило развернуться и уйти. Я пришла сюда не для этого.
В пометках на полях единственным внятным аргументом было: «Романтизм в духе Грина». (И почему Грин вдруг стал словом ругательным?) Значит, единственным выходом может стать стилизация реализма. Это как упражнение: один и тот же текст написать в разных стилях — древнерусском, авангардистском, блатном, в жанре мелодрамы или детектива, или песни, или басни. Отбросить эмоции и выполнить «учебную работу».
Реализм был принят хорошо — и мастером, и семинаром. Гости с других семинаров подходили и делились положительными впечатлениями.
Нельзя сказать, что это была пустая и опричь души работа (а для души всё равно писалось то, что хочется). Многое потом переплавилось и пригодилось. Это была не «я», но «почти я». Главное, в «упражнениях» шел честный поиск того языка, который воспринимается и востребован читателем.
Плоды просвещения
Наш курс был последним, изучавшим историю КПСС, политэкономию и марксистско-ленинскую философию. Дальше пошли эксперименты с педагогикой, чтобы дать выпускникам конкретную профессию, и с бесплатными обедами для студентов, но мы ни того, ни другого уже не застали. Однако партийная история не вызывала тошноты, поскольку профессор Иванов старался разынтересить ее, насколько возможно, выкапывая всяческие забавные факты вроде пижамной конференции.
Но самым первым, самым ярким впечатлением были, конечно, лекции Кедрова и та космическая энергия, с которой он рисовал на доске планеты и созвездия, буквально на наших глазах открывая код, соединяющий человека, литературу и Вселенную. Потом в библиотеке я натыкалась на однокурсников, которые тоже пришли за «Ключами Марии» и славянской мифологией. Тем, кто поступил в Литинститут позже, пришлось уже довольствоваться мифами о Кедрове.
Еще одним везением была книжка Константина Александровича «Поэтический космос», которая спокойно лежала в нашем провинциальном магазине. Это просто неправдоподобно, если учесть, что практически весь тираж был сразу конфискован КГБ. «Поэтический космос» стал одной из немногих мировоззренческих книг, той, что «томов премногих тяжелей», повлиявшей и на систему взглядов, и на творчество. Вот только я всё не успеваю добить вторую ее половину — ту, где другой какой-то автор возражает Кедрову.
Не менее вдохновенно читал свои лекции по зарубежной литературе профессор Джимбинов, и народ опять толпился в библиотеке, требуя Гомера и только Гомера или Пруста и только Пруста. «Следы» образования потом проступали и в творчестве: Байрацкий, например, написал для кругового семинара «Диалог об охране природы (по Платону и Эзопу)» — должно быть, античная литература удерживала его в своем силовом поле.
Какого цвета учебник?
Библиотека, расположенная в подвальном этаже Дома Герцена, была поистине волшебным царством, где, в постоянных электрических сумерках, среди книжных лабиринтов бесшумно перемещались книжные эльфы. Листочки для заявок лежали просто так. Достаточно было сказать, что тебе надо. Эльф, никогда не переспрашивая, безмолвно исчезал — иногда его тень скользила вдоль стеллажей по стремянке — и возвращался с необходимой книгой или целой стопкой книг.
И крайне редко — с пустыми руками и сообщением, что всё разобрали. Обычно и учебников, и прочей литературы хватало на весь курс. Тем более что многие бедолаги-заочники только перед самыми экзаменами добирались до книжек, и это про них слагали анекдоты вроде такого: «Первый вопрос билета: какой предмет сдаем? Второй вопрос: как меня (преподавателя) зовут? Третий вопрос: какого цвета учебник?».
Онегина надо запретить
На самих экзаменах многие преподаватели использовали последний шанс, чтобы чему-то научить студента, расшевелить, заинтересовать или хотя бы дать полезный совет.
Так, старый профессор русской литературы XIX века Ерёмин, в шутку говоривший, что неплохо бы запретить Пушкина — чтобы молодежь привлек запретный плод, мне на экзамене посоветовал перечитать «Евгения Онегина» в двадцать пять, а потом в тридцать лет. Вы обнаружите много нового, уверял Михаил Павлович. Разумеется, он оказался прав. Мало того, поскольку у нас в семье под Новый год гадают на «Онегине», я перечитывала его гораздо чаще: начнешь с любого места и не оторвешься. И новое выныривало каждый раз, и подозреваю, что этот процесс неисчерпаем.
А на экзамен по средневековой зарубежке вместо Станислава Бемовича Джимбинова явилась эффектная дама в перстнях и ожерелье с необыкновенно крупными камнями — очень средневековая! Послушав пару минут мое блеянье, она неожиданно предложила: «Вам же скучно отвечать на этот вопрос — а расскажите лучше о том, что вам интересно». Ей в самом деле было любопытно, что именно могло меня привлечь в ее предмете.
Вообще мы искренне интересовали многих преподавателей: «Вы же не просто студенты, вы — писатели». Власенко, проводивший семинар текущей современной литературы, несмотря на солидный возраст, охотно выслушивал и приветствовал самые разнообразные мнения вплоть до радикальных.
На четвертом–пятом курсах, когда пошла мощная волна возвращенной литературы и ранее запрещенной зарубежной, происходили казусы, возможные только в то время. Например, Кафку уже успели включить в институтскую программу и в экзаменационные билеты, но реально его было не достать даже у библиотечных эльфов: он только что вышел, кажется, в журнале «Иностранная литература». И попался мне на экзамене! «Я его только видела у знакомых», — честно сказала я. «А почитать не дали?» — посочувствовал преподаватель. «Сами пока читают». — «Ну да, ну да...»
Объем обязательного чтения многим вообще казался непомерным. Литературный опыт, накопленный человечеством, придавливал, загораживал свет и делал ничтожными собственные попытки прибавить что-то к этой громаде.
Мне же литинститутский курс нравился как раз тем, что разворачивал картину этого грандиозного здания во всем его масштабе и во всех подробностях. Я сознавала, как повезло родиться именно сейчас, когда всё это успели написать — конечно же, для меня. Вместе с тем сразу было понятно, что удастся в лучшем случае пробежаться по этажам. Застревать в каждом углу, где захочется — и тем более не захочется, — немыслимо. «А это я прочитаю когда-нибудь потом».
Самое удивительное, что потом не стало отговоркой. Каждый год хотя бы один пропущенный автор выскакивал, попадал в поле зрения и становился прочитанным и иногда даже любимым. Так что можно считать, что учебный процесс, запущенный в 1985-м, продолжается.
Любимый английский
Общеизвестно, что некоторые зачеты гораздо хуже экзаменов. Все почему-то боялись иностранного. Я же, поскольку моя мама — преподаватель английского, смотрела на всех преподавателей английского по-родственному. Да и задание было плевое: прочитать и перевести фрагмент художественной прозы из какой-нибудь адаптированной книжечки.
Книжечку я привезла с собой. Это было печальное повествование о судьбе бедного ирландского мальчика, который по неосторожности ослеп. Преподавательница спросила, кто желает отвечать первым. Однокашники аккуратно подтолкнули меня. Я отбарабанила свой фрагмент, получила зачет — и тут же ко мне протянулась рука просящего.
И следующий студент, заикаясь, начал читать текст о больном мальчике, используя надписанные карандашом транскрипцию и перевод трудных слов. Потом следующий заочник. Больной мальчик переходил из рук в руки. Никто из нашей английской группы не успел подготовиться, никто даже не припас своей книжки. Но ведь и не оговаривалось, что тексты должны быть разными!
Прослушав больше десяти раз одно и то же в косноязычных исполнениях, англичанка, лично отдавая мне книжку, прошептала: «Никогда, никогда больше не приносите книгу о больном мальчике...»
На четвертом курсе мы с иностранным разделались окончательно, для чего надо было сдать уже письменный перевод художественной прозы. Я выбрала «Над пропастью во ржи», и англичанка, принимая работу, оживилась: «Ну-ка, ну-ка, интересно, как вы перевели ненормативные обороты! Ведь фразеология шестидесятых давно устарела».
Еще одним пугалом была практическая грамматика. Не унывала только я, всегда получавшая по русскому пятерки. И вот начался тот жуткий диктант. Не и ни, двойная «н», кошеный — некошеный, брошенный, спрошенный... Это был специальный, каверзный, убойный диктант, где предложения не связаны смыслом, где в самой фразе смысл относителен — чистая грамматика.
Получив первую в жизни тройку, я пережила позор. Очень мало успокаивал тот факт, что у остальных были единицы, и сообщение преподавательницы, будто столь высокую отметку за этот диктант никто на ее памяти не получал. Тройбан оказался полезен: он скорректировал самомнение, отменил легкомысленную привычку полагаться на интуицию и привил вкус к копанию во всяких языковых тонкостях, в справочниках и словарях.
Умные взрослые
Контрольные и курсовые приходилось строчить по всем предметам и отсылать их в институт вовремя, чтобы получить вызов на очередную сессию. Предполагалось, что студент должен не просто перелопатить горы литературы, но и составить собственную концепцию по выбранной теме, провести некое мини-исследование.
Когда тема грела душу — как, например, мовизм или Легенда о Великом Инквизиторе, — это само собой разумелось. В остальных случаях приходилось лепить более-менее добросовестные лоскутные отчеты-рефераты, досадуя, что потраченное время могло пойти на творчество или чтение не по программе (просто роскошь в годы учебы!).
А времени всегда бывало в обрез: заочники обязаны были работать и предоставлять об этом справку. Без которой опять-таки грозило отчисление. Если работа была не формальностью, на учебу оставались вечера и единственный выходной, и их, конечно, не хватало.
И тут я узнала о нем, о литинститутском братстве. Землячка Любовь Бессонова, учившаяся двумя курсами старше, сама нашла меня и запросто, очень сердечно предложила свою помощь. В моем распоряжении оказались книги из ее домашней библиотеки — а главное, ее дружба, ее жизнелюбие и юмор, ее советы, касавшиеся и житейских, и литературных дел.
Надо сказать, что Люба — талантливый поэт. Она побеждала в литературных конкурсах союзного масштаба и сама выступала членом жюри, ее книга «В зеркале дождя» хранится в Библиотеке Конгресса США. К миссии добровольного наставника Люба относилась серьезно: следила за моим чтением, подбрасывая авторов, с которыми, по ее мнению, мне уже пора познакомиться, находила время прочитывать всё, что я писала, и делала точные и полезные замечания.
А на четвертом курсе на помощь неожиданно пришла наш декан, Галина Александровна Низова. Та самая, которая не так давно грозно отчитывала меня на аттестации за прогулы: «Вам что, наши лекции не нравятся?!!» Боже мой, сколько же раз можно было вылететь!
Прогулы сопровождали роман с будущим мужем, студентом-однокурсником, но разве это уважительная причина? Когда же должен был родиться мой стопроцентно литинститутский ребенок, именно Г.А. подала здравую идею — не брать академ, а сдать досрочно осеннюю и часть следующей сессии. Конечно, было трудно, но через год, вернувшись в строй кормящей мамой, я поняла, насколько тяжелее могло быть, не сдай я заранее половину экзаменов — и не дай тогда мудрый декан добрый совет.
Словом, умные взрослые помогали мне со всех сторон.
Интересная защита
Если к концу обучения у студента выходила книжка, он мог не волноваться о защите диплома. Это был государственный знак писательского качества, поскольку самопальное книгоиздание тогда еще не развернулось. Но книжки выходили редко. На нашем курсе я помню только сборник стихов Володи Львова.
Можно было подстраховаться: попросить кого-нибудь из дружелюбно к тебе относящихся преподавателей выступить оппонентом и написать рецензию, подразумевалось — положительную.
Моя повесть «Наблюдатели собственной жизни», включенная в диплом, вышла в сборнике прозы в 1991 году, через год после окончания института, и не сыграла той роли, какую могла бы. Просить об особенном отношении я никого не стала по беспечности — казалось, ко мне все и так неплохо относятся.
И вот на самой защите обнаружилось, что мои оппоненты — Владимир Гусев и Павел Басинский, маститый критик и начинающий.
У меня была очень интересная защита. Самая интересная, как сообщил мне кто-то потом, когда всё кончилось. Я бы предпочла, чтобы она оказалась неинтересной, рядовой и проходной. Вроде госэкзаменов через полгода.
«О тебе по-настоящему спорили!» — восторгался тот доброжелатель. А я бы предпочла, чтобы этого не случилось. И мои родственники, пришедшие за меня порадоваться (защита была открытой), не холодели от ужаса: а дадут ли мне после всего этого диплом?
Басинский, отметив выразительность языка и врезающиеся в память детали, задал риторический вопрос: «Зачем мне всё это?.. У меня есть своя жизнь с такой же массой подробностей, со всем тем ''хламом'' жизни, от которого никуда не денешься. При случае я тоже могу сам за собою ''понаблюдать''». Обобщая результаты молодежной прозы как течения, а также романтизма 60-х годов, он сделал вывод, что это «законно умершая литература», и моя дипломная повесть — «продукт естественного распада» в том же ряду.
Эта точка зрения неожиданно не совпала с мнением Гусева о молодежной прозе — он считал, что «история продолжается, пока есть сама проблема». Этот рецензент также вышел на широкие обобщения, упомянув о прозе сорокалетних и сравнив героиню повести с Подростком (в юбке) Достоевского. Отметив, что «тут есть и свой ум, и свой тон, и свои психологические ситуации», завершил: «Как дипломную работу эту повесть можно одобрить».
Иначе подытожил первый оппонент: «К ее симпатичной героине я бы отнес слова Короленко, сказанные как-то в присутствии одной литературной барышни: "Недурно, милая, а все-таки выходите замуж"».
Совет по устройству личной жизни я пропустила мимо ушей, поскольку уже имела и мужа, и сына. А диалог между оппонентами продолжался. Уже не упоминая обо мне, каждый отстаивал свою литературную позицию — это была литературоведческая дискуссия, чем потом и восхищался мой доброжелатель. Наверное, послушать со стороны действительно было интересно.
Когда дошла очередь до руководителя, началась настоящая защита — Приставкин меня защищал. И не только как свою студентку, из чувства долга. Его отзыв оказался самым вдумчивым и проницательным.
Он смог считать не только поверхностные, но и глубинные смыслы, увидел все метафоры и тонкости — на что я так рассчитывала, воображая идеального читателя. Значит, это можно увидеть, и не напрасны оказались поиски того языка, на который я пыталась себя перевести! Это было самым главным. Важнее, чем похвалы «свежести», «наблюдательности» и «невероятной работоспособности». В заключение мастер желал мне успехов, к чему присоединились и остальные — защита наконец завершилась.
Не знаю, «понаблюдал» ли за собой мой взыскательный оппонент. Он стал известным критиком и автором биографий Горького и Льва Толстого. Я их читала с интересом, без камня за пазухой, и рекомендовала всем подряд. Особенно трогательно было узнать, что кто-то еще разделяет мою любовь к длиннющему и не совсем дооцененному «Климу Самгину». А сейчас я готовлюсь читать новое исследование Басинского — о Лизе Дьяконовой, одной из первых наших феминисток, написавшей знаменитый «Дневник русской женщины».
Без парадных речей
После защиты дипломных работ Анатолий Игнатьевич сделал своему семинару щедрый подарок: он пригласил нас в ресторан Центрального дома литераторов. Мы добрались туда пешком, очень быстро, дворами. Попробовать пройти еще раз этим путем мне больше не пришлось, так как в ЦДЛ я больше не бывала.
Нам сопутствовал писатель Александр Евсеевич Рекемчук, который собирался осенью набирать свой семинар, и наш руководитель показывал нас, делился опытом, рассказывал о каждом. А студенты, в свою очередь, говорили ему слова благодарности. Света Пушкина даже стихи прочитала!
Увидев, что нормальные люди подготовились, я только смешалась — и отмолчалась, как всегда. Осталась всё таким же диким экземпляром. Мне казалось, что А.И. и сам поймет, без парадных речей, как я ему благодарна за все эти годы, за его доброту, бесконечную тактичность, за все умолчания, которые были важнее слов.
И он понял! И даже поторопился предварить мою паузу: «Ну, на Таню я повлиял меньше, чем на остальных. Она, как я уже говорил, ничего не принимает на слово и всё проверяет собственным опытом». Вот тут-то нормальный человек и нашел бы, что сказать! Но это же была я, у которой хваленая искренность выражается только на бумаге...
Эти годы
Больше мы не встречались. Как складывалась жизнь у мастера, я могла следить по его новым вещам, выходящим в журналах, по интервью в прессе и по телевизору, по его общественной деятельности — в 1992 году А.И. стал председателем комиссии по помилованиям при президенте, а в 2001-м — советником президента по этому же вопросу.
О судьбе наших семинаристов я ничего не знала, пока в широкий обиход не вошли интернет и социальные сети, и не появилась возможность почитать, кто что написал. У многих, как и у меня, эти годы были в основном борьбой за выживание.
Часто вспоминались слова А.И.: «Цените это время, когда на семинаре вы можете услышать столько мнений о своей работе. Вот пройдет несколько лет — и вы в полной мере ощутите, что никому дела нет до того, что вы пишете».
Всего один раз я пообщалась с А.И. — правда, письменно. В одном из журналов взяли мой рассказ и предложили попросить у бывшего руководителя семинара предисловие в несколько строк — для солидности. Я написала Приставкину, но ответ пришел только через полгода. А.И. всё это время был в Германии и спрашивал, не поздно ли уже. Конечно, было поздно.
Но казалось, в любой момент можно и встретиться, и созвониться! Только по какому, собственно, поводу, когда сказать о себе нечего — ни публикаций, ни отчетливых планов, как и в начале пути. И вот прошло еще несколько лет — есть уже и книжки, и журнальные публикации, но ушел из жизни человек, которому это могло быть интересно и которого это могло порадовать.
Семинар беллетристики
Во дни сомнений, тягостных раздумий, беспросветного труда, не оставлявшего времени для творчества, растерянности и бессмыслицы 90-х годов Литературный институт оставался не только светлым воспоминанием, но и стержневым событием жизни. Даже просто проходить мимо по Пушкинской площади или Тверскому бульвару бывало радостно.
И уж тем более — еще раз поучиться в Литинституте!
Хотя толкнула меня на такой шаг вовсе не радость, а безвыходность: свернуло свою деятельность издательство, с которым я сотрудничала несколько лет, подошло к естественному концу участие в журнально-интернетном проекте. Печататься негде, работать — тоже. А главное, ничего не пишется почти целый год. Было необходимо срочно разрушить инерцию закисания, выйти из клинической смерти, найти новый импульс, стимул, допинг, что угодно. Тогда-то и попалась информация о семинаре беллетристики.
Набирала его Татьяна Александровна Сотникова, известная под псевдонимом Анна Берсенева. Я была знакома с циклом ее романов «Капитанские дети», который произвел сильное впечатление: под рубрикой женской и сентиментальной печаталась настоящая психологическая проза. Впоследствии я прочитала все романы писательницы, один за другим, и по сей день считаю, что это самое яркое имя в дамской резервации, если уж она к ней приписана.
Семинар набирался на один учебный год, с октября 2007-го по май 2008-го. Предполагалось заниматься раз в неделю, по субботам. На первое занятие пришел сам ректор, Борис Николаевич Тарасов, который и представил нам Т.А. — молодую, эффектную. Для нее мы были пробным камнем, с тем чтобы впоследствии создать стабильный семинар жанровой литературы, с пятилетним учебным курсом.
Руководительница прежде всего хотела знать, чего мы ждем от семинара, поскольку мы представляли очень пеструю картину: десять человек разного возраста, от двадцати с небольшим до шестидесяти. Кто-то пишет всю жизнь, а кто-то только начал. Разброс жанров тоже большой: у Любови Шпырковой — детектив, у Оксаны Герасименко — сочетание детектива и семейной саги, у Ларисы Калининой — мистический триллер, у Елены Голуновой — тема локальных войн, у Людмилы Поповой — просто пока «галерея лиц», как она сама выразилась, у Натальи Петровой — корпоративный роман. Надо сказать, именно этой командой мы и дошли до конца учебы, ещё трое отстали по дороге.
Отличие наших семинаров от классических литинститутских (при заочном обучении) было в динамике практических заданий. Раз в полгода и раз в неделю — разница огромная. Для начала Т.А. предложила нам написать поэпизодный план фильма Трюффо «Соседка», с Депардье и Фанни Ардан в главных ролях. Построение композиции, чередование эпизодов, подводка к кульминации — надо было обнажить и исследовать весь «скелет», и эта анатомия оказалась очень полезна. Мы учились смотреть на тексты, в том числе свои, не только как на замысел и воплощение, более или менее эфемерные, но и как на инженерную конструкцию с четкой структурой. Оказалось, то, что раньше выезжало само на интуитивном уровне, имеет конкретные определения и живет по своим законам.
Мы получали задания написать характерные сцены — ссоры, погони, сомнения; пробовали себя в таких жанрах, как новелла и детектив; учились вкраплять в текст полезную или научно-познавательную информацию и вводить в действие персонажа — так, чтобы тот запоминался. Обмениваясь впечатлениями, и я, и Е. Голунова, которая тоже окончила Литинститут, причем совсем недавно, признавали, что такой технической работы в свое время не было совсем — к большому сожалению.
Т.А. охотно делилась собственным опытом — целое занятие было посвящено ее ответам на наши вопросы. Еще на одно занятие она пригласила редактора издательства «Эксмо» Ольгу Николаевну Аминову, которая сориентировала нас в современной издательской политике, в книжных сериях, рассказала множество интереснейших вещей о топовых авторах и социологических исследованиях.
Как же раньше не хватало подобных лекций! И почему до этого никому не приходило в голову устроить встречу издателя с писателями? Нам повезло с этим семинаром, и жаль, что он не имел продолжения и не стал базовым. Т.А. могла бы прибавить много полезного к уже имеющимся, традиционным наработкам и методикам.
Конечно, опять возникло литинститутское братство — мы с семинаристами общались, советовались, обменивались книгами, а потом поддерживали связь по электронной почте.
Конечно, сама атмосфера Дома Герцена с его коридорами, лестницами, кабинетами была по-прежнему волшебной — и такой же незаменимой составляющей, как собственно семинары. Тогда говорили, что грядет капремонт, после которого в старинном здании останется только руководство, а учебный процесс переместится в новый корпус — жаль, если так.
Предполагалось, что к маю все напишут что-нибудь новое. Так оно и вышло. Каждый семинарист представил законченную вещь, которая прошла подробный разбор и обсуждение. У меня это был роман «Конкурс песочных фигур», а за ним потянулась цепочка планов и идей. Литературный институт меня воскресил — именно то, чего я от него и ожидала!
Пускай теперь вместо кафе «Лира» — «Макдоналдс», и вход в институт не с Тверского бульвара, а с Большой Бронной, и в будке перед воротами сидит охранник — чудодейственная суть Литинститута сохранилась. Здесь можно скорректировать жизненный курс, отделив главное от неглавного, снова совпасть с самим собой, и если надо — начать с нуля.
Автор: Татьяна Краснова